Второй могильщик уходит.
(Копает и поет.)
Я молод был, любил,
Жениться собирался,
Я молод, весел был,
Мне шуткой мир казался…
Неужели у этого негодяя нет сознания, что он делает: роет могилу и поет?
Привычка: он легко смотрит на свое дело.
Да, чтобы развить тонкость чувств, надо ничего не делать.
Но старость подлая тишком
Подкралась – все пропало,
Живу точь-в-точь в краю чужом,
Любви как не бывало!
(Выкидывает череп.)
В этом черепе был язык, – ведь и он мог петь. Как этот мерзавец швырнул его на землю: точно это кости Каина-братоубийцы. Голова, которою распоряжается этот осел, быть может, была головой дипломата, а он думал, что перехитрит самого Бога? Как ты полагаешь?
Возможно, принц.
Или, может быть, то был придворный, который говорил: «Осмелюсь пожелать вам доброго утра, ваше высочество! Как вы изволите себя чувствовать?» Он хвалил чью-нибудь лошадь в надежде получить ее в подарок. Возможно это?
Конечно, принц.
Да, а теперь она собственность властелина-червя, вся облезла, и заступ могильщика бьет ее по челюстям. Что за переворот! Если бы мы могли его постигнуть! Неужели эти кости для того только и были созданы, чтобы швырять их как кегли? При этой мысли у меня кости ломит…
Лишь заступ нужен гробовой
Да саван человеку;
Вот все, зачем наш род людской
Идет от века к веку.
(Выкидывает другой череп.)
Вот еще один! Не череп ли это какого-нибудь стряпчего? Где теперь его крючки, ябеды, дела, толкования законов, увертки? Как он позволяет этому грубому дураку колотить себя грязным заступом по затылку, не притянет его к суду за оскорбление действием? Гм! Этот молодец, может быть, скупал землю с их налогами, крепостными актами, неустойками, двойным поручительством и с всякими доходами. Неужели в том его неустойка всех неустоек и доход всех его доходов, чтоб его великолепный череп пополнился великолепной грязью? Все его поручители ручаются за его покупку, которую в длину и ширину можно прикрыть двумя контрактами. Одни его вводы во владение не поместились бы в этом ларчике. Ужели их владетелю досталось получить так мало земли?
Да, не больше, принц.
Ведь пергамент делается из бараньих кож?
Да, принц, и из телячьих тоже.
Бараны и телята те, кто верят в прочность того, что пишется на пергаменте… Я хочу поговорить с этим олухом. Любезный, чья это могила?
Моя.
(Поет.)
Вот все, зачем наш род людской
Идет из века к веку.
Ну да, твоя, потому что ты теперь стоишь в ней.
Значит, она не ваша, потому что вы еще не в ней. А я хоть еще не умер, а в ней.
А ведь ты лжешь: могилы предназначены для мертвых, а не для живых людей.
Вранье-то живое – от меня к вам так и лезет.
Ты роешь ее для мужчины?
Нет, сударь, не для мужчины.
Для женщины?
Тоже нет.
Кого же здесь зароют?
Бывшую женщину, царство ей небесное!
Как этот прохвост любит точность! Надо говорить с ним точнее, – он нас загоняет двусмысленностями. Ей-богу, Горацио, я замечаю, что в течение последних трех лет свет так изощрился, что носок простолюдина наступает на пятку придворного и натирает на ней мозоли. – Ты давно в могильщиках?
С того самого памятного дня, как наш покойный король Гамлет победил Фортинбраса.
Давно это было?
А вы не знаете? Всякий дурак это знает. Случилось это в тот день, когда родился Гамлет-младший – тот, что теперь с ума сошел и отослан в Англию.
Так! А почему же его отослали в Англию?
Да потому, что он с ума сошел. Он там опять умным станет. А и не станет, так невелика беда.
Что так?
Там оно заметно не будет; там ведь все такие же полоумные, как и он.
Как же он с ума сошел?
Говорят, престранным манером.
Каким же это «престранным манером»?
Взял да и помешался.
На чем же он помешался?
Надо полагать, на датской земле. Так вот, значит, я могильщиком и подростком еще был, и стариком – тридцать лет.