«Суровый Пирр, как лев Гирканский…»
Нет, не так, но начинается с Пирра…
«Суровый Пирр, которого черны,
Как замыслы, как ночь, доспехи были,
Когда лежал в утробе он коня,
Теперь сменил их мрачный цвет на новый,
Ужаснейший стократ: он залит весь
От головы до пят троянской кровью
Отцов и матерей, сынов и жен,
Засохнувшей, запекшейся от жара
Пылавших улиц, озарявших смерть.
Разгоряченный гневом и пожаром,
С горящими глазами, словно демон,
Из ада вышедший, повсюду ищет
Он старого Приама…»
Теперь продолжай.
Честное слово, ваше высочество, превосходно прочитано, выразительно, с чувством!
«…И находит.
Он тщетно бьется с греками. Уж меч
Скользнул из рук, упал и на земле
Лежит ненужный. Грозный враг Приама,
Пирр, свой тяжелый беспощадный меч
Занес высоко, и от свиста только
Его пал старец. И в мгновенье это
Великий Илион, огнем объятый,
Вдруг рухнул вниз горящею вершиной…
Слух Пирра грохот поразил, и меч
Его, грозивший голове седой
Приама, – в воздухе застыл. Недвижен
Пирр, точно на картине, – меж раздумьем
И делом он колеблется…
Бывает так пред бурей. Ветра нет,
Спят тучи, замерла земля. И вдруг
Гром поразит природу рядом взрывов.
Вот так и тут. Мгновенное раздумье –
И снова Пирр покорен мести ярой,
И никогда циклопов страшный молот,
Ковавший Марсу грозные доспехи,
Не наносил ударов тех, какими
Обрушился кровавый Пирра меч
На голову Приама…
Прочь, тварь позорная, Фортуна! Боги,
Все, сонмом всем, ее лишите власти,
И обод колеса ее, и спицы,
И ступицу сломайте на Олимпе
И сбросьте в преисподню…»
Это слишком длинно.
Да, надо бы снести к цирюльнику, подрезать, как твою бороду. Сделай одолжение – продолжай. Ему бы только балаганное кривлянье да что-нибудь сальное, иначе он заснет. Продолжай: теперь про Гекубу.
«О, если б увидел кто царицу
Полунагую…»
Полунагую царицу?
Это хорошо, – «полунагую царицу», – это хорошо!
«…Полунагую, босиком, тряпицей
Повязана глава, еще недавно
Короною увенчанная; вместо
Одежды – холст обвил худые чресла;
Она по стогнам мечется, слезами
Грозит залить пожар. О, кто б увидел
Ее, тот против беспощадной власти
Фортуны возмутился б! Если б боги
Услышали тот вопль, с каким она
Увидела, как Пирр смеяся рубит
Ее супруга, верно, этот крик
Исторг бы слезы из очей небесных
И зарыдали б жители Олимпа!..»
Посмотрите, он побледнел, слезы катятся из глаз… Прошу тебя – довольно!
Хорошо… Ты мне это докончишь потом. Вы, государь мой, позаботьтесь хорошенько о комедиантах. Слышите? Пусть с ними хорошо обходятся. Ведь они – портреты, краткая летопись нашего времени. Вам лучше иметь плохую эпитафию после смерти, чем их плохое мнение при жизни.
Ваше высочество, я буду обращаться с ними по их заслугам.
О нет, ради Бога, гораздо лучше! Если с каждым обращаться по заслугам, то кто же избегнет порки? Обращайтесь с ними сообразно своему собственному достоинству и сану. Чем менее они заслуживают, тем более чести вашей щедрости. Проводите их.
Пожалуйте, господа!
Отправляйтесь, друзья, за ним. Завтра вы для нас сыграете.
Полоний и комедианты, кроме первого, уходят.
Послушай, старый приятель, можете ли вы сыграть «Убийство Гонзаго»?
Извольте, ваше высочество.
Так завтра вечером мы его поставим. А вы можете, если будет нужно, выучить разговор – двенадцать или шестнадцать строк, который я напишу и вставлю? Можете?
Конечно, ваше высочество.
Прекрасно. Отправляйтесь за этим господином, да смотрите не издевайтесь над ним.
Добрые мои друзья, покидаю вас до вечера. Рад вас видеть в Эльсиноре.
Будьте здоровы, ваше высочество.
Будьте здоровы.
Розенкранц и Гильденстерн уходят.
Наконец-то я один…
Какой я жалкий и ничтожный раб…
Подумать страшно. Как? Комедиант,
Охваченный порывом страсти ложной
И выдумкой, – весь отдается им,
Дрожит, бледнеет, слезы на глазах
И ужас на лице, – дыханье сперлось
В груди. Он весь под властию порыва
И вымысла… Из-за чего же это?
Из-за Гекубы?
Что он Гекубе? Что она ему?
Что плачет он о ней? О, что б с ним было,
Когда бы он такой призыв для горя
Имел, как я? Он залил бы театр
Слезами, растерзал бы слух от стонов,
Виновных свел с ума и трепетать
Невинных бы заставил, всех потряс бы
И всех увлек и речью, и страданьем!
А я?
Несчастный, вялый негодяй, бездельник,
Я изнываю, неспособный к делу!
Нет сил, чтобы возвысить смело голос
За короля, лишенного так гнусно
Венца и жизни! О, ведь я не трус?
Кто оскорбить меня решится? Череп
Мне раскроит? Клок бороды мне вырвет
И им в лицо швырнет? Кто дернет за нос?
Кто оборвет мне речь словами: ложь!
Кто? О, проклятье!
Да нет, я все, все снес бы, – я, как голубь,
Незлобив сердцем! Я обиды горечь
Не чувствую… Во мне нет вовсе желчи, –
Не то давно бы вороны клевали
Труп этого мерзавца. Кровожадный
Злодей, развратный, вероломный, гнусный!
О, мщение!..
Однако что же я? Осел! Герой!
Мой дорогой отец убит, – и небо
И ад меня зовут всечасно к мести,
А я, как девка, облегчаю груз
Души словами, руганью, – как баба,
Как судомойка!
Фу, стыдно! К делу, мозг мой!.. Слышал я,
Что иногда преступники в театре
Охвачены настолько были пьесой,
Что тут же сознавались в преступленьях
Своих. Убийство немо, – но порою
Оно чудесным органом вещает.
Я прикажу сыграть пред дядей сцену,
Подобную убийству моего
Отца, – а сам вопьюсь в него глазами,
Проникну в глубь души его, и если
Смутится он, – я знаю, что мне делать!
Быть может, призрак, что являлся мне,
Был дьявол: обольстительные формы
Он часто принимает; видя слабость
Мою, он хочет гибели моей.
Но скоро я добьюсь улик вернее!
Театр ловушкой будет, западней:
Она поймает совесть короля.